cambria_1919

Отношения между творцами складываются по-разному: тут возможно всё, от лютой вражды до горячего почитания.
Но тип "Моцарт и Сальери" в самых разных вариантах встречается очень часто.
Это очень сложно и с тысячей оттенков.
Но - часто.
"Здесь жили поэты, - и каждый встречал другого надменной улыбкой", - писал Блок.
И он знал, о чём писал.

История отношений выдающегося поэта Евгения Баратынского с Пушкиным внешне очень благополучна.
Они практически ровесники, оба дружили с Дельвигом и Кюхельбекером, были на "ты", переписывались.
Пушкин всегда восторгался стихами Баратынского, всячески их расхваливал, где только мог (Пушкин вообще был очень хорошим другом - лицейская закваска). Он писал эпиграммы на хулителей собрата по поэзии, поддерживал его и высоко ценил его дар.
Но к концу жизни признавался жене :"Мы с ним как-то холодны друг к другу".
Так само собой вышло - они отдалились.
И не только житейски.

Баратынского часто называют загадочным и недооценённым (так писали, когда он отчего-то вошёл в большую моду у интеллигенции 1970-х, и Кушнер даже предпочитал его Пушкину).

Вот и одна из загадок.
Баратынскому не нравилось то, что писал Пушкин.
Совсем.
Причём несколько по-сальериански.

Вот он пишет о "Сказке о царе Салтане":
"Нужен поэтический замысел, соответствующий их духу (народных сказок - С.) и по возможности все их обнимающий. Этого далеко нет у Пушкина. Его сказка равна достоинством одной из наших старых сказок и только.
Можно даже сказать, что между ними она не лучшая.
Как далеко от этого подражания русским сказкам до подражания русским песням Дельвига!
Одним словом, меня сказка Пушкина вовсе не удовлетворила".

Сказка (по мнению Баратынского) не удалась - бывает.
Но не удовлетворила нашего героя и трагедия "Борис Годунов".
Он всерьёз отмечает: "Трагедия Хомякова (на тот же сюжет - С.) далеко превосходит "Бориса" Пушкина (по словам брата)".

Надо сказать, и сам "далеко превосходящий" Хомяков был сальерианец ещё тот.
Сравнивая себя с Лермонтовым, он писал Языкову:"Между нами буди сказано, Лермонтов сделал неловкость: он написал стихи на смерть Наполеона, и стихи слабые ("Последнее новоселье" - С.); а ещё хуже то, что он в них слабее моего сказал то, что было сказано мною".
Вот она, "надменная улыбка" поэта!

Однако вернёмся к Пушкину.
Отношение Баратынского к "Евгению Онегину" тоже было более чем прохладным и снисходительным.
Он упрекал Пушкина в том, что тон и форма заимствованы у Байрона, а своего совсем мало:

"Пушкину принадлежат в "Онегине" характеры его героев и местные описания России.
Характеры его бледны. Онегин развит не глубоко, Татьяна не имеет особенности. Ленский ничтожен.
Местные описания прекрасны, но только там, где чистая пластика.
Нет ничего такого, что бы решительно характеризовало наш русский быт.
Вообще это произведение носит на себе печать первого опыта, хотя опыта человека с большим дарованием. Оно блестящее; но почти всё ученическое, потому что почти всё подражательное. Так пишут обыкновенно в первой молодости из любви к поэтическим формам более, нежели из настоящей потребности выражаться".

Этот сальерианский холод не мог не сказаться на дружбе двух поэтов.
Однако не только Пушкина Баратынский считал не слишком значительным литератором.

П.А. Плетнёв, много лет с Баратынским тесно друживший, засвидетельствовал:
"... помню его отзыв о Жуковском и Лермонтове.
Они, сказал Баратынский, в некотором роде равны И.И. Дмитриеву (баснописец-сентименталист - С.)
Как последний усвоил в нашей литературе лёгкость и грацию французской поэзии, не создав ничего ни народного, ни самобытного, так Жуковский привил нашей литературе формы, краски и настроения немецкой поэзии, а Лермонтов (о стихах его и говорить нечего, потому что он только воспринимал лучшее у Пушкина и других современников) в повести своей показал лучший образец нынешней французской прозы, так что, читая его, думаешь, не взято ли это у Евгения Сю или Бальзака".

Снова Лермонтову досталось.
Самым странным образом, как и Пушкину - мол, ничего своего, всё откуда-то взято и перепето.

Столь строгий к другим, Баратынский вовсе не был "самоедом", тщательно и любовно готовил к печати свои - в самом деле часто замечательные - творения.
Но однажды вырвалось : "Я имею несчастье быть мало известным"...
В отличие от рано познавшего славу Пушкина и внезапно ставшего знаменитым юноши Лермонтова - с его Печориным якобы из Эжена Сю.

Впрочем, внезапная гибель Пушкина заставила Баратынского несколько подобреть к покойному поэту и найти у него прежде не замечаемые достоинства.
В 1840 году он пишет жене о Пушкине:
"Все последние его пьесы отличаются, чем бы ты думала? Силою и глубиною!"

И в самом деле: кто бы мог такое про Пушкина подумать?

Сезон цветения глоксиний-синингий открыт.

Советская писательница Мариэтта Шагинян прославилась книгами о Ленине (очень любопытными!). Прожила она необыкновенно долгую жизнь (1888-1982 г.г.)
Она рано оглохла, и в 1960-е продвинутая переделкинская молодёжь трунила над ней:"Железная старуха Маруся Шагинян - искусственное ухо рабочих и крестьян".

Эти насмешники вряд ли могли представить, какова была Мариэтта (по паспорту Марианна) в юности, в начале ХХ века, когда вращалась среди самых ярких звёзд Серебряного века. Ведь этих звёзд насмешники вполне почитали.

В избранном кругу блистательнейших людей своей эпохи Шагинян оказалась только благодаря собственным усилиям. Ведь таких милых девушек из интеллигентных семей среднего достатка были тысячи.
Мариэтта отличалась от них разве что упорством, живостью ума, пылкостью - и изобретательностью.

Впрочем, способ приблизиться к своим кумирам она позаимствовала у Пушкина, вернее, у его героини, Татьяны Лариной.
Когда переполняют мысли и эмоции, надо просто сесть и написать письмо!

Именно так поступила Мариэтта, которую, как многих её современниц, переполняли духовные сомнения и религиозные искания. Она решилась и написала письмо поэтессе, стихи которой ей были тогда очень близки - Зинаиде Гиппиус. Рассказала о себе, о своих метаниях, о стихах и символизме. Просила духовной поддержки.

Должно быть, это вовсе не было письмо восторженной девочки-поклонницы, потому что через три дня уже пришёл ответ от Гиппиус.
И не просто вежливый. Там было и такое: "Мне казалось, когда я читала ваше письмо, что вы поняли всё, что я... не писала, а думала и чувствовала, когда писала... Вы подслушали мою душу".

Гиппиус пригласила Шагинян, которая стала курсисткой-первокурсницей у Герье и специально переехала из Москвы в Петербург, бывать у них запросто.
Скоро девушка стала своим домашним человеком в достаточно сложном и закрытом для посторонних триумвирате Гиппиус-Мережковский-Философов.

Три года продолжалось очень близкое общение.
Умная Мариэтта понимала, что в этой семье Гиппиус центр и самый значительный талант. Зинаида же написала Мариэтте более ста писем.
А Мариэтта в 1960-е годы, когда принято было злостную белоэмигрантку Гиппиус только ругать, написала о ней в своих воспоминаниях подробно и с благодарностью.
Шагинян оставила, пожалуй, самый выразительный и живой портрет 40-летней Гиппиус. Даже заставила услышать её голос:
"Зина говорила удивительным, сипловатым голосом. В то время я начинала брать в библиотеках для практики английского языка первые детективы и страшно удивлялась, когда героиня в них говорит голосом husky - сиплым, низким, как бы простуженным, и голос этот явно подчёркивается автором как обольстительный. А тут, впервые услыша Зинин голос, невольно подумала:husky! - и сразу почувствовала обаяние этого husky".

Мережковские были не единственным магнитом для юной интеллектуалки.
В пылу тех же духовных исканий она написала столь же внезапное и горячее письмо о своих сомнениях видному религиозному философу С. Булгакову.
И тоже получила ответ - очень длинный, искренний и серьёзный: "Я никогда (кроме м.б., самого раннего детства) не имел такой чистой и нетронутой души, открытой Богу, как вы, рано отравился атеизмом, и все мои кризисы носили существенно иной характер" и т.д.

В 1908 Мариэтта попала на вечер Андрея Белого в Литературно-художественном кружке.
Поэт был в зените славы и произвёл на девушку сильнейшее впечатление. Она увидела в нём не только гения,но и глубоко страдающего человека.
Как нетрудно догадаться, придя домой, она тут же написала ему письмо.

Ответ на него был формальный - две безразличные фразы.
"Но я уже потеряла чувство реальности в обращении к нему... Я опять раздобыла букетик цветов и с посыльным отправила ему второе письмо, где говорила с ним так, как мне хотелось бы, чтобы говорили со мной".

И лёд тронулся.
Белый (ответное письмо его длинное, это уже к финалу):
"Мы будем писать друг другу друг о друге. Хотите?... Ну прощайте: милая, милая Вы и ландыши ваши тоже милые. Жду письма. И мне уже грустно: Вы уезжаете - куда? Надолго?...P.S...Кто же Вы? Знаю ли я Вас? Где мы встречались?"

То есть начался - скорее даже вспыхнул - роман в письмах, обольщение словом.
Впрочем, были и встречи - Белый пришёл к Мариэтте и её сестре, тоже курсистке, на ёлку (девушки на её украшение потратили все деньги, осталось лишь сорок копеек; на них купили коробку мармеладу; Белый был голоден, смущён, всё говорил, говорил,"завиваясь в пустоту", ел мармелад, и коробка скоро стала пуста).

У Мариэтты осталось десять его писем - длинных, путаных, необыкновенных, как весь он.
Они теперь опубликованы.

Но и это ещё не всё!
1912 г., 12 февраля.
22-летняя девушка сидит за кухонным столом, который заменял ей письменный.
"Перед ней на столе были бумага, чернильница и та самая деревянная ручка, которую и сейчас (в 1960-е - С.)... я сохраняю, с беззубым пёрышком и облупившимся деревянным черенком в особой коробке для памяти".
Она пишет ему.
"Не помню содержанья этого письма. Помню только счастье его писанья".
"Письмо готово, сложено.../Татьяна! Для кого ж оно?"

Очень музыкальная от природы (каким же наказанием стала для неё потом глухота!), Мариэтта потрясена концертами Сергея Рахманинова, его необычайным талантом.
Не написать ему об этом никак нельзя!
"Я не захотела назваться и подписала своё письмо ноткой - Re".

Разумеется, ответ пришёл!
Переписка и знакомство - с Рахманиновым и его семьёй, женой и маленькими дочками - продолжались до отъезда Рахманинова из России, т.е. до 1917 года.

Рахманинов всегда называл Мариэтту Re и именно этой Re посвятил романс "Муза" на стихи Пушкина.
Уже в 1916 году Рахманинов перебирал её письма и написал:"...перечитав их, почувствовал к Вам столько нежности, признательности и ещё чего-то светлого, хорошего, что мне мучительно захотелось Вас сию же минуту увидеть, услышать, сесть с Вами рядом и хорошо, сердечно, поговорить... Может, помолчать! Но главное, Вас видеть и сидеть с вами рядом... Где же вы, милая Re! И скоро ли вас увижу!"

Это был музыкальный и эпистолярный роман - как обычно у Мариэтты.
Уже в середине ХХ века она опубликовала и письма Рахманинова, и свои воспоминания о нём.
Эта публикация произвела фурор на Западе.
Каково же бы удивление и возмущение Мариэтты, когда в Лондоне вышла подробная биография великого музыканта, где она, Re, названа "единственной женщиной в жизни Рахманинова, связь с которой документирована".
Дальше - больше: "Женщина с сильной собственной волей, она с самого начала взяла вожжи в свои руки"...
Мариэтта даже собралась писать протест в "Таймс", но наши посольские в Лондоне её отговорили. Зачем советской писательнице раздувать нелепый сексуальный скандал? Пусть история всех рассудит.

Вот так когда-то умная и смелая девушка сделала свою жизнь невероятно интересной.
Просто писала письма.
Наверное, сейчас такое невозможно.
Не потому, что нет умных и смелых девушек.
Просто больше не считается неприличным на письма не отвечать.

Второе пришествие рекламы в Россию случилось в 1990-е. Сначала очаровало ("что-то новенькое!"), потом притерпелись, потом и надоедать начало. Когда всюду, много - и особенно когда глупо.

Но было и первое вторжение рекламной мысли на русские просторы.
Оно крепло вместе с местным капитализмом и достигло апогея в начале ХХ века, когда рекламные тексты заполонили страницы газет и журналов, когда появились листовки и брошюрки, и отовсюду раздались зазывные клики с тогдашней неподражаемой льстиво-настырной интонацией.

Интонация с годами становилась всё более нахальной.
Надежда Тэффи заметила, что раньше писали: "Обращаем внимание почтеннейших покупателей на нашу сельдь нежного засола".
Теперь (1910 -С.):
"Всегда и всюду требуйте нашу нежную селёдку!"

Напор рекламы в тогдашних СМИ Тэффи описывает так:
"Нахлынули на вас братья Сигаевы с кирпичами, вынырнула откуда-то вчерашняя сельдь нежного засола и кофе "Аппетит", который нужно требовать у всех интеллигентных людей нашего века, и ножницы простейшей конструкции, необходимые для каждой честной семьи трудящегося класса, и фуражка "с любой кокардой", которую нужно выписать из Варшавы, "не откладывая в долгий ящик", и самоучитель игры на балалайке, который нужно сегодня же купить во всех книжных и прочих магазинах, потому что (о, ужас!) запас истощается, и кошелёк со штемпелем, который можно только на этой неделе купить за двадцать четыре копейки, а пропустите срок - всего вашего состояния не хватит, чтобы раздобыть эту, необходимую каждому мыслящему человеку вещицу."

Рекламные приёмы и теперь те же - акции, скидки, уверения в незаменимости товаров, которые всучивают.
Вот образчики реальных фармацевтических объявлений той эпохи:
"Пилюли "АРА" слабят легко и нежно!"
"Г.г ревматики, УРОДОНАЛ ШАТЛЕНА - ваше спасение!"

Так что "интеллигентных людей нашего века" реклама настигала повсюду - читали они много, а рекламы в прессе было разливанное море (рекламные объявления издатели принимали даже ночью, о чём оповещали читателей).
Существовала, как теперь, и рифмованная реклама - например, неустанно трудился некий "дядя Михей", который воспевал в стишках папиросы фирмы "Колобов и Бобров".

Однако такая реклама всё-таки не могла охватить бОльшую часть населения страны.
Почему?
Потому что эта бОльшая часть была неграмотна или малограмотна. Газет не читала.
Что бы там не говорили певцы французской булки.
Француз Луи Форестье, оператор первого российского полнометражного фильма "Оборона Севастополя"(1911), не говоря ни слова по-русски, никак не мог найти в Севастополе извозчика, который мог бы прочитать нужный адрес, написанный по-русски на бумажке - для этого приходилось звать из гостиницы портье (во всём прочем извозчики были превосходны).
Что уж говорить о жёнах и матерях этих извозчиков, жёнах рабочих и ремесленниках, о прислуге, кухарках и пр.?

Как же реклама добиралась - а она таки добиралась! - до сознания миллионов подобных потребителей?
Старым дедовским способом.
Визуально.
С помощью вывесок и витрин.

Конечно, удалённо такая реклама не действовала, зато при непосредственной встрече поражала и влекла неудержимо.

И в начале ХХ века по старинке над булочными висел на кронштейне деревянный позолоченный крендель (тот самый, из "Незнакомки" Блока -"чуть золотится крендель булочной"; подобные вывески можно и теперь видеть в Европе как дань старине).
Над слесарной мастерской таким же образом подвешивался громадный ключ, над обувным магазином - сапог или дамский ботинок.
Над парикмахерскими традиционно висел медный таз для бритья, напоминавший скорее о головном уборе Дон Кихота, потому как давно вышел из употребления как атрибут цирюльника.
У магазинов оптики висели огромные пенсне, у часовщиков - гигантские жестяные часы, у перчаточных - естественно, богатырская деревянная перчатка.
Циклопические рекламные предметы встречались и на витринах - например, громадные карандаши в писчебумажных магазинах (такой витринный карандаш с трудом и за большие деньги выкупила больному сыну мать маленького Владимира Набокова).

Вообще витрины это "что-то отдельное", как говорят в Одессе. и стоят отдельного разговора.
Потому лучше обратиться к другому мощному средству рекламы - рисованным вывескам.

Количество вывесок, которые в начале ХХ века покрывали стены домов даже таких парадных улиц, как Невский проспект, поражает.
Иногда вывески сплошь покрывали здания вплоть до верхних этажей. Причём чем выше они крепились, тем надписи были крупнее.
Однако в основном это были текстовые вывески - центр города посещала грамотная публика.

Рекламную живопись можно было увидеть ближе к окраине или в провинции.
Часто такие вывески были настоящими шедеврами наивного искусства - так, Нико Пиросмани был вывесочником.

Сюжеты вывесок были традиционные.
Мясные лавки украшали изображения могучих быков и роскошные овощные натюрморты (почему-то в старину мясо и зелень продавали вместе).
И бакалейщики заказывали бакалейные натюрморты; вариант попроще являл собой просто ряд мешков с надписями, что в них содержится (крупы, соль, самый большой мешок - с мукой).
На вывесках лабазов были такие же мешки с надписями "греча", "овёс" и пр.

Вывески промышленных товаров требовали от живописцев бОльшего тщания: тут уже надо было изобразить не примитивные мешки, а модных светских людей, демонстрирующих профиль магазина - готовое платье, шапки и шубы, шляпы и аксессуары.
На парикмахерских были распространены изображения небритых и взъерошенных господ с надписью "до" и их же выбритых, завитых, с нафабренными усами и надписью "после".
Вывески слесарей старались в одном сюжете отразить широкий профиль возможных работ - например, велосипедист (ремонт велосипедов) держал в руке примус ("примусы починяю") или конька ("коньки точу").
Были в ходу и весёлые вывески пивных, на которых раки держали в клешнях кружку пива с пышной пеной.

Вся эта пёстрая городская культура понемногу угасла, последний раз встрепенувшись во времена нэпа.
В ней было много чисто рекламной навязчивости - но много и простодушного очарования.
Не зря художники-авангардисты неизменно вдохновлялись вывесками.
И поэты!
Молодой (1913) Маяковский, будущий гений рекламы; целая ода с посвящением -

ВЫВЕСКАМ
Читайте железные книги.
Под флейту золоченной буквы
полезут копчёные сиги
и золотокудрые брюквы.

А если весёлости песьей
закружат созвездия "Магги" -
бюро похоронных процессий
свои проведут саркофаги.

Когда же, хмур и плачевен,
загасит фонарные знаки,
влюбляйтесь под небом харчевен
в фаянсовых чайников маки!

Даже теперь, когда дворники только подметают улицы и чистят снег (в основном по утрам), они важные персоны. Без них трудно.

Ещё труднее представить, что сто лет девизом дворника могло быть "политическое кредо" Союза меча и орала из романа Ильфа и Петрова - "Всегда!"
То есть дворник пребывал во дворе круглые сутки в любое время года.
В зависимости от размеров дома или учреждения дворник был один или бывало их несколько, но всегдашнее присутствие дворника считалось необходимым.

Чем же занимался этот герой труда старого режима?
Как и теперь, он подметал, летом поливал двор и прилегающий участок улицы водой "для свежести", а зимой убирал снег.
Причём снег не просто сгребал в кучи - в столицах уже были в ходу снеготаялки, которые обогревались либо собственным паровым котлом, либо центральным отоплением; снег и сколотый лёд плавились в этих агрегатах, а вода сливалась в канализацию.
В зимней уборке была и другая тонкость: с мостовой наметённые вьюгой сугробы следовало убрать и разровнять, но скалывать лёд и счищать снег до самой земли запрещалось - чтобы санный ход был ровен и гладок. Требовалось мастерство!
Разумеется, дворникам приходилось постоянно убирать конский навоз с улицы и от подъездов. Выезд в карете или пролётке выглядит, конечно, красиво, но лошади дети природы и изрядно обляпывали улицы следами своей жизнедеятельности

А ещё дворник пилил и колол дрова и разносил их по квартирам.
Ведь в большинстве старых зданий и отопление было дровяное, "голландское" (от печей-"голландок"), и на кухне стояли тоже дровяные печи.

Ещё за отдельную плату дворник оказывал жильцам всевозможные личные услуги - мог нанять извозчика, передать пакет курьеру, выбить ковёр, помочь переехать на новую квартиру, что-то купить в лавочке или у разносчика и пр.
Он знал всех жильцов лично, наблюдал за порядком, прогонял подозрительных (квартирные кражи и пресловутое воровство сушащегося белья с чердаков не было редкостью). Давал справки насчёт сдачи помещений в доме, мог собирать для владельца квартплату.

Обычно дворники были негласными полицейскими агентами, а при обысках и арестах, как правило, становились понятыми.
На груди у дворника висел свисток, вырезанный из рога. Оглушительный свист раздавался, когда дворник видел злостное нарушение порядка и когда не мог справиться с ситуацией своими силами. Заслышав этот свист, на помощь дворнику спешил городовой, который тоже всегда был неподалёку и готов к делу, и неравнодушные граждане.

Дежурить дворники были обязаны круглосуточно.
В старину в двенадцать часов и ворота, и подъезды запирались.
Однако в больших доходных домах дворники всю ночь были начеку. Если жилец или его ночной гость являлись заполночь, то чтобы попасть в дом, они должны были позвонить дворнику. В продвинутых домовладениях применялись электрические звонки, в домах попроще сохранялись колокольчики-"дёргалки", под которыми красовалась табличка "Звонок к дворнику".
Дворник отпирал ворота и подъезд. Обычно за неурочную тревогу его следовало отблагодарить денежкой.
А спал дежурный дворник тут же, в подворотне, на деревянном топчане. В холодную погоду, чтобы не замёрзнуть, ему приходилось укутываться в громадный тулуп до пят.

Поскольку дворник был практически официальным лицом, одевался он тоже в некое подобие мундира (в Российской империи вообще питали слабость к форменной одежде).
Дворник казённого учреждения даже носил фуражку с кантами цвета, присвоенного ведомству, с соответствующей кокардой на тулье. На нём был и форменный чёрный бушлат с форменными металлическими пуговками.

"Приватного" дворника тоже можно было узнать издали - летом поверх рубахи он надевал специальный дворницкий жилет, (глухой, "под горло"), и белый холщовый фартук. На шее его висела (или была приколота к груди) большая медная бляха - овальная, с надписью "Дворник" и с адресом места работы (улица, дом).
Слов "Дворник" красовалось и на околыше его картуза, на медной пластинке.
Дворницкий картуз тоже был особенный - с донышком из чёрной кожи, чтобы работать и в дождь.
Зимняя дворницкая шапка также имела кожаное донышко - и по той же причине. И медная пластинка "Дворник " на ней тоже имелась.

Как можно было попасть в дворники?
Профессия для простого человека считалась престижной, платили неплохо. Босяку или разгильдяю в хороший дом дворником было не устроиться. Домовладельцы предпочитали солидных крепких мужчин из бывших солдат или унтер-офицеров, с отменными рекомендациями. В Москве и кое-где в провинции дворниками было принято нанимать татар, которые славились трезвостью и честностью.

В большие праздники - Новый год, Рождество, Пасху и пр. - дворник (или все дворники большого дома во главе со старшим, вдобавок и швейцары, если имелись, истопники, трубочисты, иной персонал, а часто и городовые, как на картине Л.Соломаткина) отправлялись по квартирам поздравлять жильцов.
Группами или порознь они являлись, говорили положенные слова, пели подходящий куплет или молитву - и получали немного денег и рюмку водки.
Это были в самом деле особые дни - когда не жильцы требовали чего-то от дворников, а дворники считали, что жильцы им обязаны и должны быть щедрыми.

Крестьянский труд в отличие от конторского/офисного начисто лишён ежедневной монотонности.
Это вечное колесо перемен, которое медленно - один поворот в год - крутит само солнце.
Бывает иногда немного затишья и ожидания, но бывают и пики, когда надо выложиться по максимуму.

Сев!
Начало начал. "Весенний день год кормит".
Вернёмся в алтайскую деревню Тележиху из уникальных крестьянских мемуаров Василия Швецова, в самое начало ХХ века.
Тогда всё в деревне шло ещё, как столетия назад.

Волнующий канун: "В каждой семье торжественная суета. Загадывали: как бы всё обошлось хорошо, Бог дал здоровья самим да и лошадям. Хозяйки наготовили продуктов, подростки рады - ждут не дождутся. Верующие служили молебен (на урожай и отвод градовых туч летом - С.)"

Вот и начинается главное действо:
"В изгрёбанных штанах да заскорузлой рубахе триста с лишним нечёсанных, кудлатых голов с раннего и до позднего вечера моталось бороздой за плугом.
Триста с лишним пар рук натужно держались за ручки плуга и подталкивали его в помощь лошадям.
Запрягали пахать с рассветом.
На заре кормили лошадей (примерно с часу до трёх) и снова пахали дотемна.
И так ежедневно".

Тракторов в деревне не было (как сказал бы Остап Бендер, железный конь ещё не пришёл на смену крестьянской лошадке).
Потому труд пахаря был физически очень тяжёл: "Всю посевную тот, кто ходит за плугом, наполовину поднимает его на руках на поворотах и при выезде с борозды".

Случались и беды, и неудачи.
Богатый крестьянин Бельков "пахал на четырёх лошадях в ряд, а пятая - впереди под седлом, с ездоком.
От колесянки шли деревянные оглобли, в которые были вбиты боронные зубья, чтобы лошади не наваливались одна на другую. Но лошадь ведь животное не совсем разумное, да ещё к тому же если в бок упирается острый зуб от бороны... Такое хоть кому не понравится. Случалось, что плуг оставался в одном конце, колесянка в другом, а ездок с пахарем ползали по земле. Взбесившиеся кони с оборванными постромками убегали до ворот поскотины.
Хозяин же, проклиная всё, причитал во весь голос, звал к себе ездока, сына Коленьку, спрашивал, живой ли он остался. Работающему вокруг народу развлечение.
Все живы - все смеются".

Соседи не зря подтрунивали над Бельковым и не слишком уважали - был он жуликоват. Поля его часто зарастали овсюгом. Отсортировав чистый овсюг, Бельков увозил его в город на ярмарку, продавая как особый сорт американского овса. И ведь брали, поскольку тогда в Сибири ещё не имели представления о таком сорняке.

Сколько длился тяжёлый труд пахаря?
"Когда были готовые пары, отсеивались в десять дней (гектар пахали три дня - С.), если приходилось пахать всё поле, сеяли по 15-20 дней, но всегда заканчивали к Троице".

Всё это время крестьянская семья жила на поле.
Сибирские пашни были огромны.
Не соблюдались никакие праздники, работали каждый день.
"Не только взрослые, но и мальчишки. Им приходилось целыми днями верхом боронить вспаханное или уже засеянное поле. Во время обеда иногда ездили в деревню за недостающими семенами или за продуктами.
Спали на пашне в избушках или станах.
В перерывах отдыхать нам, ребятам, тоже приходилось мало, так как надо было замешать сечку, накормить лошадей, потом их напоить, задать овёс да отпустить поесть свежей травки".

Сев закончен. "15-20 дней крестьянин был относительно свободен, пока не подходила прополка".
Почему "относительно"?

Именно в это время сибиряки занимались заготовкой веснодельных дров. Самое время.
Кругом стоял отличный лес, проблем с топливом не было. Только не ленись!
Дров требовалось много: печи зимой и летом топили ежедневно - "в кухне топили утром, в комнате вечером: стряпали, варили щи да каши, парили квасы. Бани топили два раза в неделю".

Было принято у основательных хозяев иметь во дворе двухгодичный запас сухих веснодельных дров - лиственных и берёзовых, самых лучших. Для подтопки под крышей заготовлена береста или сухая щепа. Подставь к щепе спичку - и загорелось, успевай только, стряпка, готовь завтрак и выкатывай булки с калачами".

Заботливый хозяин сам руководил заготовкой дров, но были в деревне и лентяи, которые не брали в руки топора и пилы, сваливали это дело на жён, а сами гуляли да в карты играли.
Но о таких шалопаях и говорить нечего.

Он неистово цветёт у меня на кухне. Как у многих.
Там, на кухне, ему почему-то уютнее всего - нигде такого множества цветов не выдавал, как здесь, в самом глухом углу. И не первый год уже.

Довольно пренебрежительный отзыв британского учёного, д-ра Д.Г Хессайона:
"Эпифиллумы - неопрятные растения, их плоские, напоминающие стебли листья растопырятся во все стороны, если в период цветения их не подвязать к опорам".

Ничего неопрятного в этом растении не нахожу - напротив, идеальная модель для живописи в китайском стиле.

Не подвязываю. Сами опираются о стену и о зигокактус-декабрист, родственно с ним сплетаясь.

Далее д-р Х. снисходит:
"Этот недостаток (неопрятность - С.) с лихвой искупают цветки - крупные пышные воронки с блюдце величиной".

А по-моему, всем хорош!

Этот костюм всегда находили несколько смешным («хвост сзади, спереди какой-то чудный выем»), но упорно носили почти два века.
Были времена, когда такого одеяния в Европе не было только у крестьян и пролетариев.

Фрак!
Наряд, который из кавалерийской куртки с фалдами (чтоб браво выглядеть в седле и чтоб при этом ничего не мешало) превратился сначала в любимое одеяние денди, а потом практически в мужскую униформу.
Затем из повседневного костюма он сделался парадным, чтобы наконец исчезнуть и ныне стать уделом немногих – королей, мастеров конной выездки и бальных танцоров.
Правда, дирижёры симфонических оркестров долго были верны фракам, но теперь стараются одеваться попроще.
Всё-таки фрак слишком требовательная вещь.

Однако если завтра вы званы на приём, а в приглашении указан дресс код «white tie» (WT,белый галстук), вам таки придётся надеть фрак.

Носить фрак трудно?
И да, и нет.
Если в дамских вечерних нарядах всегда есть место фантазии, фрак неизменен и каноничен.
Он даже считался мундиром для человека, не имеющего мундира: ведь только с мундиром и фраком можно было носить ордена!
Их крепили на левый лацкан, причём существовали особые фрачные ордена – несколько уменьшенные копии настоящих.

Почему же фрак был необходим даже 100 лет назад, уже в эпоху пиджаков, сюртуков и визиток?
Традиционно во фраке венчались.
Во фраке появлялись в ложах и партере императорских театров, на балах и банкетах.
И так вплоть до 1917 года.

Сшить фрак было важным делом. Главным залогом успеха было, конечно, мастерство портного.
И ткань!
Фрак и брюки к нему не шили из какого-нибудь недорогого демикотончика.
Только лучший креп или тонкий кастор!
Глубокого чёрного цвета, и не иначе!
И неизменный брючный лампас из особой репсовой ленты. В отличие от смокинга лацканы фрака были не из атласа, а из матового шёлка.

Фрак плотно облегал фигуру, но карманы в нём всё-таки были. Карманчик для носового платка располагался слева, но основные карманы были скрыты – сюрприз! - внутри фалд.

Хотя фрак никогда не застёгивался, пуговицы на нём имелись (спереди три-четыре, сзади на талии две) – причём т.н. басонные, то есть деревянные, обтянутые шёлком и плетёными резными узорами.
Поскольку в мужском костюме украшений было не так много, пуговицы приобретали особую важность.

К фраку полагался шёлковый пикейный жилет. Похожие старорежимные жилеты донашивали старички-политиканы на черноморском бульваре в романе «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова.
Фрачный жилет отличался тем, что обязательно был с лацканами. Застёгивался он на белые костяные, перламутровые либо фарфоровые пуговицы.

Жилет был обязательно белый.
Только старики родом глубоко из XIX века могли надеть к фраку старомодный чёрный или цветной жилет и чёрный галстук. Ведь по чёрным жилетам и чёрным галстукам-бабочкам господ уже отличали от лакеев и официантов из дорогих ресторанов (к тому же прислуге не полагались ни шёлковые отвороты, ни лампасы).

Впрочем, для похорон всё же надо было иметь чёрный жилет. Либо белый, но с лацканами, окаймлёнными чёрным шнуром, и с чёрными пуговками (носовой платок для слёз по покойному тоже делался с чёрной каймой).
Перчатки полагались белые с тремя чёрными траурными полосками на тыльной стороне и с чёрными пуговками.

Но не будем о грустном.
Лучше вообразим сборы щёголя на бал!
И не забудем о фрачной крахмальной рубашке из тончайшего голландского полотна, грудь которой укреплялась двойным слоем той же ткани или вставкой из пике. Рубашка эта застёгивалась лентой-планкой, на которую были нашиты пуговицы (помним, что пуговицы особо важны!) - перламутровые, посередине которых красовались настоящие или фальшивые бриллианты, жемчуг или цветные камни.

Стоячий крахмальный воротничок пристёгивался отдельно, а вот манжеты были к рубашке пришиты и застёгивались только на запонки, золотые или серебряные, украшенные бриллиантами или жемчугом (почему-то запонки с цветными камнями уже считались дурным тоном).

Итак, осталось только обуться в бальные лаковые туфли-лодочки с репсовыми бантами (мужчины носили и это!) или в лаковые штиблеты.
И в петлю левого лацкана вдеть бутоньерку, обязательно из белых цветов (астру, а ещё лучше орхидею).
Но если надевались ордена, о бутоньерке следовало забыть.

Из головных уборов к фраку полагался исключительно цилиндр из велюра или так называемого панцилиндра (специальный сорт панбархата).
Для балов годился и знаменитый шёлковый цилиндр –шапокляк, который складывался в гармошку (чтобы удобно было носить под мышкой), а при нужде молниеносно распрямлялся.

На руках у носителя фрака должны были быть белые лайковые или замшевые перчатки на пуговичках (но не на кнопках!)
Верхняя одежда имелась тоже особая, фрачная – пелерина из той же ткани, что и фрак, или пальто на скрытой застёжке. То и другое с шёлковыми отворотами.
И, конечно, специальный фрачный шарф или кашне из белого шёлка, окружающий шею так, чтобы спереди и сзади висели концы с бахромой.

Разумеется, франт во фраке не мог выйти из дому без элегантной трости чёрного дерева с небольшим (но никогда не с загнутой ручкой!) набалдашником из серебра или слоновой кости.

Вот так: стандартный мужской наряд требовал строжайшего исполнения множества правил и канонов.

А главное, фрак должен идеально сидеть на фигуре.
Ведь покрой его сложен, и только отличный портной справится с идеальной посадкой фрака на неидеальный торс.
А уж взятый напрокат фрак и вовсе виден за версту!

Зато если «костюмчик сидел», его обладатель всегда был в центре восторженного внимания общества.
Было даже особое театральное амплуа – фрачник, фрачный артист, воплощение обольстительной элегантности и светского шика.
Королём фрачников в немом кино и предреволюционном театре был Владимир Максимов, «душка Максимов» (прообраз загадочного Максакова в фильме «Раба любви»).
Художник В. Милашевский , сам большой щёголь, встретил Максимова на театральной премьере в Мариинке уже в 1921 году.

Максимов в зале единственный был во фраке.
И все женские взоры были прикованы к нему:
«Любимец петербургских дам, они специально ходили в театр полюбоваться линией спины, длиной ног, всей осанкой «намечтанного мужчины»… Особенно хорош он бывал, когда стоял спиной к публике на авансцене. Этой позой он даже злоупотреблял, считали некоторые мужья».

Но то был уже закат фрачной эры.
Идеальный советский фрачник Анатолий Кторов играл в основном героев прошлого.
Маяковский, который во времена футуризма носил не только жёлтую кофту, но и – пусть с долей иронии! - фрак и цилиндр, позже в окнах РОСТА издевательски изображал буржуев в виде пузырей, одетых во фраки.
А вспоминая свою встречу с Блоком в 1918 году, он приводит и свои слова :
«…фрак старья
разлазится
каждым швом».

Так и вышло.
Сейчас во фраках короли, мастера конной выездки и бальные танцоры.
И вы, если указан дресс код WT, Formal, Full Dress.