Шоу знал о театре всё.
Его 63 пьесы шли во всём мире.
Он пережил небывалые триумфы - но слыл (и был) эксцентричным оригиналом, язвительным остроумцем и человеком без предрассудков. Романтизация театра и культ звёзд смешили его. Он терпеть не мог аплодисментов и считал этот докучный шум зловредным обычаем. Одни хлопают в ладоши, считал он, потому что это нетрудно, а прочие им подражают.
Плату за билет он считал достаточной зрительской благодарностью актёрам. Надо сказать, что в конце 19 века, когда Шоу начал писать пьесы, зрители хлопали не только в финале пьесы, но и при появлении любимого артиста на сцене, и после понравившихся реплик. От таких манер отучал зрителей и Станиславский. Теперь аплодисменты приняты только тогда, когда занавес падает.
Но Шоу и финальных оваций не любил.
Однако как автору ему приходилось не только выслушивать их на премьерах, но и выходить с актёрами на сцену на поклоны.
На премьере пьесы "Человек и сверхчеловек" публика восторженно хлопала, и лишь кто-то на галёрке возмущённо свистел и ругался.
Шоу жестами призвал публику к тишине и обратился к человеку с галёрки:
- Мой дорогой друг, я целиком разделяю ваше мнение, но что мы можем поделать? Нас только двое, и мы бессильны против всех этих людей.
Шоу начинал как критик.
Писал о театре, живописи, музыке - в своей блестящей и непочтительной манере.
На него обижались.
После отзывов Шоу о художественной выставке один из художников накинулся на критика:
- Как вы можете так резко судить о живописи? Ведь вы не написали в жизни ни одной картины!
- Верно, - спокойно ответил Шоу. - Но, например, я считаю себя вправе высказаться о качестве омлета, хотя не снёс в своей жизни ни одного яйца.
Музыканты тоже часто сердились на критику Шоу, обвиняли его в непрофессионализме.
В ответ он дурачился, прикидываясь полным невеждой: просматривал с важным видом партитуру, держа её вверх ногами, подходил к роялю и пытался открыть его с узкого конца и интересовался у виолончелиста, не беспокоил ли его при обучении мундштук (наконечник духовых инструментов, который прижимают к губам).
Соседка как-то шепнула Шоу в концертном зале, где играл квартет:
- Прекрасно, не правда ли? Эти люди играют вместе одиннадцать лет.
- Только-то? - делано удивился Шоу. - А мне показалось, мы сидим тут уже целую вечность.
Как-то молодой критик Шоу опоздал к началу спектакля. Капельдинер сурово посмотрел на него, повёл в ложу и, как водится, потребовал ступать потише.
- А что, зрители уже спят? - удивился Шоу.
Ирония и самоирония не изменяли Шоу никогда. В 1925 году ему присудили Нобелевскую премию, и он воскликнул:"Конечно, это благодарность за то, что я в кои-то веки ничего не опубликовал за последний год!"
И отказался от премиальных денег. Он был уже знаменит и богат. " Эти деньги - спасательный круг, брошенный утопающему, когда он уже благополучно добрался до берега", - объяснил Шоу своё решение.
Он считал, что материально поддерживать надо молодых и бедных.
К кино Шоу относился прохладно, на экранизации своих пьес шёл с трудом.
Одному голливудскому деятелю он ответил так: "Разрешаю экранизацию при условии, что вы придумаете другое название, коренным образом измените сюжет и нигде - ни в титрах, ни в рекламе - не будете упоминать моего имени".
Другой кинопромышленник расписывал Шоу плюсы использования его драматургии в кино (при этом стараясь минимизировать гонорар):
- Подумайте, ваши пьесы увидят миллионы во всём мире! Ваши идеи захватят массы, внушат им ваши благородные взгляды!
- Вот так всегда, - ответил Шоу. - Вы, дельцы, думаете только о высоком искусстве, а мы, авторы - только про деньги.
Упрямый Шоу не разрешал режиссёрам сокращать и перевирать свои пьесы.
Директор одного из лондонских театров пришёл в ужас после генеральной репетиции пьесы Шоу: спектакль кончался непозволительно поздно. Он отправил автору телеграмму: "Разрешите сократить пьесу, так как зрители из провинциальных городов опоздают на последний поезд".
Шоу ответил с королевской надменностью:
"Сокращения запрещаю. Измените лучше расписание поездов".
